И Намор - В третью стражу [СИ]
Что нам стоит дом построить... Мы рождены, чтоб что-то там и с чем-то... И, разумеется, сакраментальное: Будет день, и будет песня...
И вот день настал и принес с собой одни сплошные разочарования. И легкая пробежка обернулась выматывающим нервы и силы марафоном.
"Как там сказал "наш фашист" ихнему... Штейнбрюку? Если не в певицы, то только в бляди? Верно замечено, партайгеноссе! Очень верно..."
Его сбивала с толку ее внешность. Красивая девочка, но... Вот в этом-то "НО" вся проблема. Очень трудно все время держать в голове, что форма отнюдь не всегда отражает содержание. А за внешностью молодой – порой казалось: излишне молодой, — а потому и простой, легко угадываемой французской комсомолки скрывался человек с совершенно другим жизненным опытом, иным – сильным и отточенным – интеллектом, и незнакомыми, принципиально не угадываемыми эмоциональными реакциями. А еще, у взрослой – самостоятельной и вполне состоявшейся – женщины на все, и на пение в том числе, имеется собственная точка зрения. Но ведь и Виктору свое мнение не чужое.
И так день, и другой, и третий. Пять дней... "Полет проходит нормально", шесть... А вокруг идиллия и полное "благорастворение воздухов", буколические пейзажи, западноевропейская "сладкая" весна, и стремительно сходящий с ума мир за обрезом горизонта. Во всяком случае, если верить радио и добирающихся до них с суточным опозданием газет, тихая Европа начинала напоминать бардак, объятый пожаром во время наводнения. Но, наверное, такой она тогда и была, старушка Европа. Во Франции Народный Фронт, там капиталисты и штрейкбрехеры, коммунисты и правые, и бог знает, кто еще, а в Чешской республике война, и в Германии психоз: Гитлер грозит, но никому не страшно, а зря. А в Англии...
"А вот любопытно, — задавался иногда вопросом Федорчук, просматривая очередную газету. — С кем собирается воевать Великобритания? С СССР или с САСШ?"
Но это где-то там... за окоемом. А здесь "гранд плезир" и полный покой, который, как известно, нам только снится...
Сегодня – как и вчера, и позавчера, — начали с дыхательных упражнений. Вдох носом и "по-мужски", направляя воздух в район солнечного сплетения. И выдох – медленный через рот. Подышали, — Виктор ловил себя пару раз на "нескромных" мыслях, но всего только пару раз – затем, "распевки". Сначала простенькие: до-ми-соль, до-ми-соль-до... Пятнадцать минут такого "разогрева", и переходим "к водным процедурам", имея в виду, разучивание песен. Репертуар это святое, да еще такой репертуар. Но каждую песню нужно сначала "прогнать" целиком "по бумажке". Потом разобрать "по косточкам" и снова собрать, "ювелирно" работая над фразировкой каждой строчки. Виктор ночи не спал, вспоминая все, что знал о пении – хоть оперном, хоть эстрадном – и у букинистов в развалах на набережной Сены кое-какую литературу приобрел. Однако упрямство Татьяны, и ее желание всегда настоять на своем, могли – так иногда казалось Виктору – свести с ума даже хладный камень.
"А я не камень! И мне плевать, что там у кого и с кем пошло боком. Мы работаем или где?!"
Но сегодня что-то не задалось практически с самого начала. Как-то сразу взяло и пошло "не в ту степь". Хоть волком вой, но ощущение "неправильности" буквально висело в воздухе и сильно, хотя пока еще и не смертельно, отравляло атмосферу репетиции.
— Ты знаешь, — сказал, наконец, Виктор, — вроде бы, неплохо, но чего-то не хватает. И я, кажется, знаю чего именно. У тебя парижское произношение! Получается слишком мягко, понимаешь? А нам нужно... Я думаю, нужно добавить экспрессии, провинциального грассирования. Олег вроде говорил, — ты здорово изображала Мирей Матье? Может, попробуешь?!
Как ни странно, Татьяна не стала спорить, посмотрела сквозь ресницы, докурила сигарету — "Тоже мне певица!" — и усилила "р-р", нажав от всей души. Повторили еще раз целиком. И еще раз. После чего Жаннет, перейдя на русский, и уже совершенно другим тоном, заявила:
— Все, мон шер! Достаточно на сегодня. Я уже никакая. И потом нельзя перегружать связки, тем более нетренированные!
Виктор несколько опешил. Переходы ее "настроения" могли поставить в тупик кого угодно. Но, взглянув на часы, кивнул, соглашаясь – полтора часа улетело, и не заметили.
— Хорошо. Давай тогда над образом поработаем.
И началось.
— Как ты стоишь? — Не выдержал, сорвался, но сделанного не воротишь. — Ну как ты стоишь? Спину, спину прямо держи... — Репетиция продолжалась уже пятый час. Заглянувшую с полчаса назад экономку, они синхронно, почти хором шуганули так, что непричастную к их проблемам пожилую бельгийку, словно ветром сдуло. Судя по тому, что их больше никто не беспокоил, мадам Клавье запретила заходить в "музыкальный салон" кому бы то ни было. Во избежание, так сказать. И была права. Паны дерутся, у холопов чубы трещат, не так ли?
— Вот так. Взгляд в зал. Нет, не на кресла и ряды. Поверх голов на дальнюю точку. Представь, что перед тобой кирпичная стена. Глухая кирпичная стена. Красный кирпич. Серые швы раствора. Рассматривай, изучай её и одновременно пой, нет, просто проговаривай слова ...
Ну, казалось бы, что здесь не так? Простые истины. Сермяжная правда сценического искусства... Но, нет. Куда там! Жаннет устала и не хотела это скрывать, по крайней мере, от Виктора. Наоборот, на Виктора-то как раз и должно было обрушиться накопленное за утренние часы раздражение.
- Мосье Лежён, чем это вы мне морочите голову? — В её нарочито спокойную речь вплелись не то чтобы истерические, но какие-то откровенно стервозные нотки. — Уж не возомнили ли вы себя, часом, Станиславским и Немировичем-Данченко? Система Лежёна... Не звучит! Самого Константина Николаича переплюнуть решили? — Подняла она бровь и нахально улыбнулась Виктору прямо в лицо:
— Не верю!
— О! — Ну он ведь тоже не вчера родился, и "замужем не один год". — Какие мы слова, оказывается, знаем! Сергеевич он, мадмуазель, Константин Сергеевич!- Федорчука слегка мутило и поколачивало от усталости и еле сдерживаемого раздражения, которое вольно или невольно выплёскивалось вместе со словами, несмотря на все усилия сдержаться. — Веником убиться...умереть – не встать. Система принадлежит режиссёру Станиславскому. Но к нам она, мадемуазель, никакого отношения не имеет, даже если бы принадлежала востоковеду Алексееву[243]. толку от нее в пении всё равно с гулькин хрен. А у нас именно что певческая сцена. И тут не то, что там! — В сущности, он говорил правильные вещи, но, к сожалению, к ним примешивалось слишком много эмоций – его и ее – чтобы она его услышала. — В обычной жизни, мадмуазель, вы ужасно привлекательны и раскованы. Просто красотка кабаре и звезда шантана. Но как только становитесь к роялю – всё. Туши свет. Съёжится вся, скукожится, задеревенеет – хошь пили, а хошь строгай.
"Тоже устал, — поняла Татьяна, — и в чем-то прав, но..."
Но ее несло точно так же, как и его.
— Мне что, сплясать для вящего эффекта? — Вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав "во здравие", не могла уже остановиться. — Хочешь, "цыганочку" сбацаю? — Жаннет повела плечами и развёрнутой во всю ширь грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце "мосье Лежёна" чуть не пропустило пару тактов. — Или ты танец живота предпочтешь? — И она показала ему, что может и так.
"Эк его!" — К кому она обращалась? Был ли это риторический вопрос, или она уже смирилась со вполне шизофреническим симбиозом зрелой москвички и сопливой парижанки?
А его действительно проняло, но не тот был Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались. Ассиметричного.
— Угу. — Кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. — Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони... раскрытую ладонь к груди. — Он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном. — Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом, — это не голос и не фортепьяно. — Он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: "Запомни Харли, курок – это не..."[244]. Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише. — В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идёт от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов – чему тебя учили в Москве?
